Продолжение. Начало здесь.

Так или иначе, Лужков был вырван из своего привычного и комфортного мира и погружен в мир враждебный и чуждый. Оказавшись в чужом мире, всякий мироцентричный человек – либо бежит из него, либо пытается его освоить. Посмотрим, что происходит с Лужковым в таких ситуациях.

Заступник овощей

Вот, скажем, его бросают в чужой разваливающийся мир Мосагропрома… Недавний химик был просто потрясен тем, что увидел на овощебазах: немыслимые условия хранения, чудовищное техсостояние, полный организационный развал, высочайший уровень корумпированности. Поначалу ему показалось, что «ситуация оставляет лишь один вариант: начать с того, чем мой предшественник кончил» (инсультные явления на нервной почве). Но что-то спасло.

Лужкову кажется, что «спасло обстоятельство чисто биографическое. Военное детство». Именно тогда испытывал незабываемое чувство голода. «По выходным выезжали на «огород». Там в земле, говорила мамаша, жили добрые живые картофелины, о которых мы должны заботиться, потому что сами себя они защитить не могут. Мы их окучивали, пропалывали, а осенью выкапывали, везли в Москву и прятали в погреб. Сколько раз, ложась спать, я представлял себе, как они лежат внизу, в темноте погреба, прижавшись друг к другу боками. Это было самое вкусное, что мог тогда вообразить».

Живые овощи, к которым человек имеет личное отношение. Это вот уж действительно – нарочно не придумаешь. Нечто детски-мифологичное, явленное во взрослом мужчине. Но особенно для нас сейчас интересно то, что, только еще начиная осваивать новый для него овощной космос, наш герой сразу же набрасывает на него смысловую сетку своих представлений о жизни, семейные мифы. И притом это наивное – «живые картофелины» – отношение к гибнущим овощам, уже не совсем чужим, сопровождается совершенно непосредственными болезненными ощущениями: «Это было невероятно, чудовищно, эмоциями».

Можно, конечно Лужкову не верить, но ведь это так органично: гибель живых овощей в мире, центром которого является лужковское «Я», – «непорядок» (словечко, сросшееся с Лужковым столь же прочно, как его кепка). А непорядок в таком мироустройстве, ощущается как «задетое самолюбие. Оскорбленное мужское достоинство». Это и должно быть так – просто потому, что «Я» и мир тождественны. И вот уже ущемленный эгоцентрик рассказывает, как он впал в отчаяние, когда Геннадий Хазанов назвал Москву «городом вечнозеленых помидор»: «Было обидно до умопомрачения». И сразу после концерта («так уж совпало») бедняга отправился в помидорный цех: «Я ходил среди «вечнозеленых помидор», гниющих и мятых. Знал, почему они такие. Мог проследить весь их путь от рассады до прилавка. На каждом этапе этого пути всякий, кто прикасался к ним руками, добавлял какой-то изъян, хамское отношение. В самой закономерности этих изъянов было что-то дьявольское».

Вот и найден враг. Пора приступать к экзорцизму… Ан нет, Юрий Михайлович не стал бороться с дьяволом, «не объявил войну системе». Он «просто встал на защиту овощей».

«Мыловарка»

Для того, чтобы ясно понять, почему беда овощей воспринимается столь эмоционально, надо разобраться в том представляет собой «Я» Лужкова. Для этого придется заглянуть в мир лужковского детства. Фундаментальной категорией здесь, конечно, является «центр». «Наш «центр» находился у Павелецкого вокзала… – вспоминает мэр. – До Павелецкого ходили пешком, но то была забота взрослых. Детвора занималась тем, что находила в округе двора. Тут был целый мир (здесь и далее в цитатах выделения наши. – О.Д.), предназначенный для детского постижения, с презрительно-уменьшительными названиями: «картонажка», «мыловарка», «пожарка»…». Запомним: «округа двора» – «целый мир», в котором обозначены три полюса «детского постижения»: «картонажка», «мыловарка», «пожарка».

Центральным и срединным полюсом в перечислении Юрия Михайловича оказывается «мыловарка». С нее и начнем (хотя сам мэр начинает с «картонажки»): «Мыловарка» стояла в самом центре двора. Там делали хозяйственное мыло и в довольно больших количествах. Но нас, детей, занимало не производство, а сырье – постоянно обновляемая и пополняемая гора гниющей падали». На эту падаль естественно слетались вороны. «Они-то и поглощали ребячье внимание. Мы били их из рогаток, воображая фашистскими захватчиками».

Особенно важная деталь: «На мыловарке работала, кстати, кочегаром моя мамаша. У нее было свое помещение – котельная. Там стоял паровозный котел и всегда было жарко, сухо и хорошо. Котел занимал все пространство помещения, горячий и огнедышащий, как пленный сказочный зверь. Мы кормили его углем, принося пищу со двора ведрами. Следили за уровнем воды в организме /…/ Выгребали серый, неинтересный шлак».

Как видим, «мыловарка», этот центральный пункт детского мира Лужкова, тоже в свою очередь четко структурирована. В ней есть внешняя часть: груды вонючего сырья, от которого наш юный герой отгоняет отгоняет захватчиков и из которого делают хозяйственное мыло. И есть часть внутренняя (исподняя, связанная с мамашей), где тепло, хорошо и сухо, где стоит сказочный зверь (архетипическая печь), которого кормят, о котором заботятся. Самая сердцевина лужковского мира (и одновременно самый фундаментальный и архаичный слой мэрской психики) именно здесь, в этом, так сказать, материнском лоне кочегарки. Здесь железяка воспринималась (поразительно, что и до сих мэром пор воспринимается) как органическая система, в которой надо поддерживать жизнь (в частности, кидать уголь «точно в то место, где на фоне ровного красного огня выгорало черное пятно» – сугубый центр), чтобы она давала тепло и уют. И этот любовный уход за отопительной системой и был детской работой в охотку.

Но: «Впрочем главным была не работа, а то, что сейчас я бы назвал созерцанием, а тогда не знал, как назвать. Смотреть на огонь подолгу, не отрываясь, было любимым занятием. /…/ Нас тогда не водили в церковь. Ни золота окладов, ни пламени свечей не присутствовало в детской жизни в те годы. /…/ Но то, что пленило чудом православной литургии, я встретил как нечто знакомое. Потому что впервые душа испытала это в той кочегарке». Юрий Михайлович, конечно, ошибается, связывая мистику огня с мистикой именно только христианства. Будь он мэром какого-нибудь другого города, ему, может быть пришлось бы связать свои детские ощущения с какой-то другой религией, скажем, с зороастризмом. Но дело не в этом. Дело в том, что к намеченному выше комплексу кочегарки, добавляется таинственный объект детских созерцаний – огонь.

К сожалению Юрий Михайлович предпочитает не задерживаться на описании своих ощущений возле огня: «Такие минуты – святые, и говорить о них как-то нескромно». И тем не менее из его беглых намеков следует, что эти созерцания огня погружали его в состояния, которые человек менее целомудренный назвал бы мистическими. Продолжение